Чтобы воскликнуть:
"Се, Человек!",
не обязательно
распинать его.

И не введи нас
во искушение,
Но избави нас
от лукавого.

Должен ли игрок отвечать за персонаж? Должен ли подтверждать его? Должно ли из желания сделать из игры назидание, урок переступать черту между игрой и жизнью — и есть ли эта черта?

Все, что ниже — только вопросы, вопросы и еще раз вопросы. Я лично ничего не могу понять, и мои оценки здесь крайне условны.

"Замок ужаса" в Ульяновске. Апокалиптическая ситуация: Ужас и его слуги похищают людей, заставляют продать душу. Это языческий мир, я играю единственную христианку, у меня уже отобрали нескольких учеников, двое из них служат теперь Ужасу, одного распяли. Из двоих, бывших со мной до конца, один геройски погиб. Я пришла в замок Ужаса одна, чтобы выяснить отношения. Стою с Мечом Правды в окружении Смерти, Голода, Войны и Чумы, а также проданных им душ, и доказываю, что смерти нет, что есть жизнь вечная, что разговариваю не с монстрами, а с людьми, которые поверили, что воплощают собой всякие ужасы, и что по вере им дается — и проч. Голод сорвался первым:
— Ладно, я по жизни тебя спрошу, как человека. Нет, ты и по игре, и по жизни скажи: вот ты говоришь, что не надо бояться, что мы просто не понимаем, что есть вечность — а вот можешь за это по жизни взойти на костер или на крест? Вот если мы сейчас тебя станем распинать по–настоящему? Ведь ты говоришь, что вера имеет силу!

Голод продолжает страстно говорить, я смотрю на пламя, настоящее, неигровое, и меланхолично думаю о Регуле, Сцеволе, маленьком спартанце, малолетнем Ницше и прочих мазохистах, решивших что–то доказать себе и миру в силу разных обстоятельств. Меня охватывает ужасный страх: я вдруг сознаю, что от меня может потребоваться именно это: сунуть сейчас руку в огонь. Представляю школьный стенд с ожогами всех степеней. От страха я ничего не могу сказать и только думаю: потребуют или не потребуют. И жду момента, когда сама пойму: надо. Готовлю себя: не сейчас, не сейчас, вот уже скоро...
Речи персонажей уступили место речам игроков. Мне не говорят прямо, что от меня ждут именно этого, но провокация скользит во всем. "А ты по жизни веришь–то в то, что говоришь?" — так можно обобщить эти намеки.

Напрасно я стараюсь обратить внимание игроков на то, что идет игра, указываю на некорректность их поведения. "Дети" не шутят. И не играют.
— Ну, смогла бы ты? Вот как Христос, когда ему в пустыне дьявол велел превратить силой веры камень в хлеб...

Тут Голод запинается, попавшись в собственную ловушку и осознав это.
Я говорю, что Христос не творил пустых чудес, чтобы кого–то поразить или убедить. Что если бы от меня потребовали прогуляться по воде ради того, чтобы удовлетворить их любопытство относительно силы моей веры, то в их глазах я бы потонула, потому что это глаза неверующих (по Ричарду Баху, каждому своя реальность). Чудо — дело обоюдное: если человек ждет, пока Господь его спасет от потопа, лодку проигнорирует, если отказывается принять дар, подарка и не будет. Если человек требует доказательств, это уже не вера. Или ему будет мало любых доказательств. Чудо веры на то и чудо: вера рождается немотивированно, безусловно, "несмотря на". Это благодать, которую не заработаешь. Кого–то может пробить от стрекотания кузнечика в траве, а кого–то не сподвигнет и целая цепь преступников, несущих кресты на Голгофу. Короче, я воспринимаю эти требования явить силу веры, чтобы убедить собравшихся, так же, как воспринял Христос предложение превратить камень в хлеб или просьбу Ирода "проявить себя чуть–чуть, воскресить кого–нибудь" — как искус.

Накал жизненных страстей вокруг вопросов веры не снижается, но постепенно переходит в другое русло, и требование чуда или подвига так и остается невысказанным напрямую. Игра окончена, игроки жмут друг другу руки, благодарят, счастливо смеются, как будто все вопросы разрешены "по жизни".

Потом Брайан (он же Ужас, летящий на крыльях ночи) рассказал, что им был запланирован иной финал, который сорвался по причине пассивности в данном вопросе игроков. Брайан предложил персонажам — или игрокам, здесь все различия стерлись — распять меня. Но не просто так, а на кресте, который выдержит вес человеческого тела. Два бревна, прибитые друг к другу, их мне надлежало донести до вершины холма. Мне, а не моему персонажу. Мне, Елене Ханпире, а не христианке Марии, на собственном хребте со всеми вытекающими последствиями. Брайан изначально мотивировал это так: проверка на вшивость. Адекватна ли я роли. Не плюну ли: мол, сами корячьтесь, это что за неигровуха, я так не договаривалась. Хорошая проверка для одержимости игрока ролью.

Одна женщина, когда я рассказала ей об этом, поделилась:
— Мне приходило на ум устроить подобную феньку для дивных мальчиков со светом Амана в очах. Не мыться недельки две, смазать голову маслом, одеться в отрепья и подползти на игрушке в какой–нибудь особо высокопарный момент: дай денежку!
— Думаешь, не подал бы?
— Не. Убег бы.
— Почему?
— Слишком большая опасность выпасть из игры в реальность. Страшно столкновение с действительностью, от которой ты ушел в игру. Ну, правда, когда тебе такое предлагают, есть возможность по игре выкрутиться.

Может быть, этот дивный мальчик подает бомжам в переходе, но подаст ли он бомжу на игре? Может быть, я способна таскать бревна за ради ближних своих, но ради виртуальных, игровых целей? Серьезное действие, искреннее действие — не смутит ли оно тебя здесь, на игре?
"Я хотел знать, кто из нас действительно достоин быть властителем мира. Если бы ты донесла крест, ты показала бы не только то, что не боишься смерти, но и вообще силу веры".

Сила веры игрока в персонаж? Или сила веры игрока в произносимую проповедь? А если хороший игрок просто не верит по жизни в то, что хорошо отыгрывает — должен ли он на полную катушку платить за персонажные заморочки? А если это вступает в противоречие с его пожизненными принципами? А если я сочту это пошлостью, кощунством, как пошло и безнравственно для меня подавать реальному, живому нищему в игровых целях, как пошло и кощунственно, по мнению некоторых верующих, в игровых целях по–настоящему молиться настоящему Богу?
"Эти дети поверили бы тебе и пошли бы за тобой только в том случае, если бы увидели, что ты, человек, отвечаешь за весь этот базар. Нужно было, чтобы ты выдержала роль до конца".

Правильно, совать руку в виртуальный костер и нести картонный крест всякий может. Но что значит — до конца? Есть ли конец роли жертвы, роли карты, на которую поставили, роли козла отпущения?
"Тебе было бы достаточно донести крест до вершины, я думаю, тебе поверили бы и не стали бы распинать. Я уступил бы тебе свое место, свою власть".

Достаточно? Кто требует доказательств — требует всегда. Фома — счастливое исключение.

Никого не убедило в моей искренности и силе то, что я пришла к врагу фактически безоружная (меч Правды был уже бессилен, он действует один раз и не убивает, а открывает правду), хотя могла бы спокойно идти спать, ибо дело свое сделала, Ужас был уязвлен мечом Правды. Никого не убедило то, что я, обнажив против Ужаса Меч Правды, автоматически подвергла себя его действию и должна была узнать столь же жестокую правду о себе, которую могла не вынести. Никого не убедило то, что я позволила Войне нанести мне смертельный удар, хотя могла бы молитвой остановить его. У меня в руках было все, чтобы справиться с врагами, но никого не убедило в моей правоте то, что я этим не воспользовалась. Наконец, никто не проникнулся тем, что я осталась жива и здорова и после удара Мечом Правды, и после удара, нанесенного мечом Войны, что произошло чудо. Вот наглядное свидетельство бессмысленности доказательств в делах веры.

На это можно возразить, что игрокам требовалось реальное подтверждение моей веры, не виртуальная, а действительная жертва. Кроме того, что это никак не признак хорошего игрока — в критические моменты апеллировать к реальности и не быть способным поверить в реальность игровую, — кроме этого: будет ли принято такое доказательство?
По жизни я знаю — и испытала на себе в полной мере — случаи, когда ближние устраивают друг другу "ведьмино купание", причем до бесконечности. В природе человека испытывать Электронную Бабушку до тех пор, пока не станет явным ее бессмертие. И не только из–за реального отсутствия веры. Больше из–за бессознательной потребности осуществить "святую жестокость", из–за архетипической убежденности, что вера должна быть куплена кровью.

Я представляю себе такую картину: дотащила я этот крест (маловероятно, учитывая, что хороший походник Иисус по дороге свалился), а там уже ждет коробка с настоящими железными гвоздями. И как я должна была бы реагировать, если бы кто–то по игре или по жизни взялся бы за молоток и прижал бы острие гвоздя к моему запястью? Почему бы не довести испытание и до этого?

А если бы к тому же мне до того по жизни выдали 39 плетей?
Мне говорили, что когда Брайан предложил вырубить для меня крест, девочки проявили особую кровожадность: "Потяжелей, не фига потрафлять! Пусть докажет!" — думаю, они не остановились бы на восхождении на гору, как не остановились распинавшие Христа иудеи. Пожалуй оставили бы меня повисеть на солнышке реальные шесть часов. Потом проткнули бы копьем. А там ждали бы Воскресения. Должна же я доказать, что смерти нет. А потом бы тыкали перстами в раны.

Абсурд, конечно. Но абсурд — всего лишь логическое завершение любой идеи. Брайан, по его словам, предложил мне по крайней мере семь обоснований своей идеи, не знаю, какое из них движущее. Первым было высказано вышеуказанное. Остальные являлись по мере отбивания моих возражений. В их числе его личное недоверие к моим силам (как игрока с его методом Станиславского? Или как человека с его системой ценностей, м. б., противоположной декларируемым в игре? ). Когда я возмутилась: мол, на "Завоевании Рая" я прошла через подобный опыт (вплоть до эпизода прохождения по "тонкому, как волос" мосту ради того, чтобы другой человек уверовал), мало ему этого доказательства?– он сказал, что, во–первых, он не был тому свидетелем (блаженны не видевшие, но уверовавшие!), во–вторых, испытание доброй воли игрока тяжелым пожизненным крестом, буде он психологический (как было на "Завоевании") — совсем не то, что физически тяжелое бревно на хрупких девичьих плечах, побуждающее сказать: ну вас на хрен, несите сами до вершины или срубите что полегче. Здесь Брайан прав. Да, опыта несения настоящего бревна на плечах ничего не заменит, это вам скажет каждый, кто ходил на субботник. По тонкому стволу через речку проходить, конечно, стремно, но не смертельно и не обидно: ты по нему, а не оно по тебе. Видеть ухмыляющиеся лица игроков, пока ты вкалываешь, чувствовать на себе их по–настоящему насмешливые взгляды, слышать в голосе действительное презрение (смотри–ка, как мы ее подставили, не ожидала, на что напорется) — сильнейшее испытание и для игрока, и для персонажа. Для игрока — не выбиться из роли, несмотря ни на что, для персонажа — быть смиренным до конца. Брайан здесь прав. И прав он, говоря, что, ежели у человека и так комплекс страдающего Спасителя, то его надобно изживать как раз переживанием. Но архетип Спасителя шире представления несущего крест Христа, и кто знает, когда замкнется гештальт. Я, кстати, еще не разу не горела на костре, как Жанна, и не бывала растерзана на части, как Дионис. Может, попробовать? Почему я должна успокоить свои мессианские амбиции именно несением креста? Почему бы сразу вообще не предложить пройтись по воде? Если я должна быть адекватна персонажу...

Мне не стали бы говорить — слава Богу — что хотят испытать меня несением креста (в этом случае я отказалась бы наотрез — и как игрок, и как персонаж). Меня просто хотели приговорить к смерти и заставить таким образом совершить совсем обычный и не героический акт несения орудия собственной казни к месту приведения приговора в исполнение. Обычное дело для всякого преступника Римской Империи. Но в условиях современной России, да еще на игре, где подобные усилия не требовались, этот поступок, давно потерявший весь свой позорный смысл, обрастает романтикой.

Я помню, за несколько минут до того, как я пошла в Замок Ужаса, я встретила жреца Перуна — единственного, на чью душу Ужас даже не посягал. Жрец делился с Ужасом информацией, пособничал ему, но явно не переходил на его сторону. Он предал меня, но даже теперь не мог признаться в этом прямо. Вняв моим гневным упрекам, жрец вдруг сказал:
— Знаешь, если по жизни, то я просто колебался все это время. Я решил склониться на сторону того, кто обеспечит более красивый конец игры. Мне показалось, что такой вот конец, какой предложил Ужас, наиболее красив. Только одно меня удерживало от того, чтобы окончательно встать на его сторону: какое–то странное чувство... я его не понимаю... что как–то плохо, что ты осталась одна — или почти одна — против них всех. Знаешь, как бывает, что все становятся на сторону того, кто страшнее и сильнее, и как–то это...
— Противно и совестно,– подсказала я.
— Да, противно и совестно.
— А тебе не показалось, что это красиво: остаться мне одной против всех?
Жрец покачал головой.
— Выбирай, — сказала я.– Хватит за красивое прятаться. Неужели не противно и не совестно, что твоя душа никому не нужна, даже Ужасу? Что ты предоставляешь другим обеспечивать красивый финал? Это — красиво?
— Хорошо,– сказал жрец.– Я перейду на твою сторону. Но только если ты мне ответишь на вопрос. Ты останешься верна своей вере несмотря ни на что?

Вопрос показался мне лишенным смысла: мой персонаж никак не мог отказаться от веры.
— Конечно,– сказала я.
— Точно?
— Да.
— Хорошо, тогда я с тобой.
Спустя несколько минут, стоя перед костром, я поняла, что остаться верным вере значительно сложнее, чем предполагалось — для меня, не для персонажа.

Но еще я поняла, что людей загоняют на костры и кресты ради красивого финала игры. И каким именно должен быть этот красивый финал. Жрец знал, что мне предстоит пожизненное испытание. Жрец, как и большинство игравших, готов был перейти на сторону Ужаса по жизни, ибо мотив его выбора был пожизненным, взглядом на игру извне, а не изнутри. Актеры, а не персонажи, выбрали финал игры, актеры, а не персонажи, хотели красиво распять человека.

Я хотела бы знать, что это. Возвышение игры до мистерии или низведение ее до чего–то дьявольского. Мне все кажется, что я читала или слышала о чем–то в этом роде. Игровое преступление, переходящее в жизненное.
Когда в игру вступает неигровой предмет, автоматически входят в силу и неигровые жизненные установки человека. В числе моих — неуважение к собственному стремлению распинаться на каждом углу. Мне легче дотащить крест, и именно поэтому возникло бы жизненное чувство протеста против жизненной жертвенной позиции. Против гордыни ("Смотрите, как надо играть!" "Смотрите, как надо страдать!").

Что–то есть ужасное в том, как приветствуется, как поощряется жертвенность, иногда ведь идущая во вред и человеку, и его близким. Как будто, чтобы обрести объект восхищения, непременно нужно сначала приколотить его к кресту. Мне было неловко и больно на "Завоевании Рая", когда те же люди, которые обеспечили Евангелине Комнин мученический конец, провозгласили ее святой. Вообще страшненько было, что это вот и есть святое — то, что заработано страданием. Я этого святого не чувствовала. Я чувствовала себя круглой дурой и безответственной сволочью, которая повелась на "красивый финал" и едва не погубила свою страну. Может, для тех, для кого подвиг Евангелины был даром, а не заработком, как для меня, — для тех это было инсайтом или чем–то вроде. Я свой катарсис отхватила тоже совершенно даром, в конце игры. Не будь евангелининых страстей, меня бы не прорубило на этот подарок, но сами по себе они не позволили мне соприкоснуться со святым — если только не учитывать, что дьявольщина — тоже нечто чудесное и каким–то боком сакральное. Однако для кого–то моя скромная персона стала чего–то там символизировать (после игры девочка попросила у меня платок, чтобы обмакнуть в "кровь" в часовне Евангелины На Крови, и сделала это как–то очень серьезно, еще одна собралась креститься) именно потому, что человек стоял несколько часов и страдал во все лопатки. Что сам он с этого никакого просветления не получил, никого не интересует: он уже не принадлежит себе, с него снята сакральная копия, которая и пущена в оборот. Люди, которые зовут меня Евангелиной, не представляют, какие муки мне причиняет каждый раз звучание этого имени: я чувствую, как с меня снимают копию, и ради снятия этой копии я должна распинаться. Какая–то обреченность, и приятная, и ужасная.

Никому нет дела, что движет игроком, когда он тащит деревянный крест — упоение ролью, действительная вера, гордыня (уж несение психологического–то креста говорит само за себя и может восходить только к одному мотиву — к честной и смиренной самоотдаче, к действительной, полновесной жертвенности). Чтобы поверили, нужен красивый финал. Стервятникам и шакалам нужна настоящая плоть. Что отказ красиво нести деревянный крест может быть как раз настоящим крестом для человека — это стервятникам по барабану: им нужен красивый подвиг. К Лоркиной галерее игрушечных пороков я прибавила бы фигуру шакала: существа, питающегося трупами героев. А, может быть, и пеликана: иллюзия самовыражения и саморазвития посредством кормления жадных ртов собственной живой плотью и кровью. Если только последняя фигура не дублирует фигуру, воплощающую гордыню.

Правда то, что даже если за крест берутся из гордыни, примерно к середине крестного пути этот мотив должен иссякнуть: как в той сказке про крестоносца, на спор везущего зажженную свечу из Иерусалима в родной город. Взялся как грешник, а завершил путь как праведник. Есть такая возможность. Но остальные–то люди — те, что этот крест на тебя взваливали, что их насытит?

Лорка права: мистерия монотеистична. Даже мистерии, родившиеся в политеистических культах, имеют четкую монотеистическую тенденцию, как мистерии Диониса и Озириса, потому что речь идет о Существе, вместившем в себя Все, положенном в основу мира, растерзанном для того, чтобы мир был. Если даже прямых указаний в мифе на это обстоятельство нет, символика его говорит сама за себя. Отсюда предельная сосредоточенность на главном лице мистерии — и предельная жестокость к нему. Бог должен пострадать, чтобы мир стал, чтобы была жизнь. С этой точки зрения Кайафа, заключивший, что предпочтительнее одному человеку пострадать за народ, чем всему народу погибнуть — столь же необходимый участник мистерии, как менада, разрывающая тело своего Бога, как христианин, причащающийся плотью своего Бога. И повторение верующим пути Бога есть мистерия. Я слишком мало знаю о мистериях, чтобы сказать, возможна ли мистерия без богоубийства, вообще без прохождения через смерть и возрождение, через очищающее страдание. Я сознаю, что участники мистерии вынуждены в силу ее законов быть жестокими: растерзывать, распинать и пожирать жертву. То, что изначально рассматривалось как преступление против Бога, кладется в основу культа и вменяется в почетную обязанность поклонникам. Преступление освящается. В этом великая опасность попытки сделать мистерию: в ход запускаются механизмы слишком жизненные, чересчур жизненные, выходящие из–под контроля воли игрока, воли мастера, которые могут быть описаны и как священные, и как порочные, преступные. Я думаю, что дети в школе, преследующие какое–нибудь "чучело", актуализируют не просто инстинкт травли слабого: они задействуют "сакральную" потребность, они осуществляют мистерию. Я сталкивалась со случаями, когда эта потребность была почти сознательной, почти неприкрытой. В том же "Чучеле" механизм мистерии обнажен до предела, вплоть до почитания священной жертвы по ее "вознесении".

Вопрос в том, как относиться к этому механизму, как с ним быть. Игнорировать, бороться, задействовать, поощрять? Это закон, и к нему нельзя относиться хорошо или плохо, но все–таки как с ним обращаться?
Чтобы осмеливаться возводить игру до мистерии, нужно хотя бы обеспечить игроку–"крестоносцу", за чей счет организуется мистерия, пресловутый катарсис. Брайанова уверенность в том, что мне было бы достаточно несения креста для завершения гештальта — безответственность. Не знаю, что было бы, если бы я физически не подняла бы крест и таким образом провалила бы миссию. Я не знаю также, что было бы, если бы я таки дотащила этот крест. Помня "Завоевание", ничего хорошего. Брайан сам был уверен, что меня придется везти обратно в разобранном виде в рюкзаке. Если такой ценой добывается вера, то грош цена ей, этой шакальей вере. Я представляю себе такую картину: меня приговорили к смерти и предложили — как игроку, по жизни — на выбор два креста. Один из двух бревен, другой из двух досок. Какой донесешь, тот и твой. Увлеченность ролью (страдать так страдать, сукины вы дети!) подвигнет взяться за тяжелый (как правило, я на игре требую честно отыгрывать на мне подобные вещи). Но если обстановка достаточно расслабляющая (и не вызывающая протеста этой расслабленностью), возможен и другой выбор. Однако значимость этого выбора имеет силу только в условиях игры. В жизни приговоренный сделает выбор в пользу больших мук только из вызова, из демонстративности, из гордыни. Не представляю себе Христа, который придирчиво выбирает бревно потяжелее. Это может сделать только игрок — игрок, который подражает образцам святости, а не являет собой их пример. Таким образом, "мистерия" подобного выбора не только не приближает человека к искомым переживаниям, но проводит черту между образцом и подражателем.

Хотя с другой стороны, если выбора нет, и в поле зрения только тяжелый крест, его смиренное несение может быть (а может и не быть) приобщением как раз к тайне веры. Еще один аргумент Брайана: 99% файтеров отсеются, если им предложат потыкать в человека настоящим оружием, и таким образом игровой мир приблизится к реальности: человек должен в полной мере ощутить ответственность за то, что он делает. То же самое с проповедником: предложить ему сделать нечто по жизни, чтобы впредь не повадно было соблазнять души. Интересно, а что надо было по жизни предложить сделать Брайану–Ужасу? Есть ли вообще более тяжелое испытание, чем играть то, что он играл? Может, ему предложить по жизни кого–нибудь убить, чью–то душу купить? Или то, что он хотел сделать по отношению ко мне, было испытанием и для него, обоюдоострым, как Меч Правды?

Я знаю одного мастера, прекрасного мастера и в такой же степени мерзавца, который устраивает свои мистерии так. Например, люди отыгрывают легионеров, распинающих Христа. По окончании игры игроки вдруг ставятся перед фактом: те из них, кто покаялся и перешел в христианство, будут продолжать играть в модуля, а те, кто честно отыграл непробиваемого язычника, по жизни наказаны: мастер их больше на игры не берет. За грехи персонажа расплачивается личность. Мистериально, правда? Приятно быть богом и вершить суд. Еще вариант "мистерии": игрокам предлагается отыгрывать сугубо самих себя в предлагаемых условиях; их искушает дьявол, и условия искуса таковы: если игрок не выполнит то, что велит ему дьявол (или сам мастер?), он всю оставшуюся жизнь будет играть только в эту игру, в этот сюжет, а если выполнит, будет награжден по жизни соответственно. В данном случае меня волнует не выбор игрока, которому, возможно, нужен такой опыт знакомства с самим собой, а чувства мастера, который в первом сюжете выступает как Господь Бог, а во втором — как дьявол, и выступает по жизни. Ему доставляют удовольствие реальные терзания игрока, который, как от наркотика, не может оторваться от его игры, готов заложить душу дьяволу, вытерпеть любой суд над собой ради того, чтобы продолжать играть. Полезен ли такой опыт игрокам, вопрос другой. Безусловно, христианин, умирающий на кресте за веру, получает свою награду. Но тот, кто его распинает, кто играет с ним в Господа Бога — что с его–то душой? Неужели мистерия должна окупаться такой ценой? Могу ли я пользоваться тем, что человек настолько пал, дабы урвать свой кусок мистериального опыта, развиться и продвинуться? Может ли мистерия строиться на реальном, не мифическом, грехе? Должно ли мистерии удовлетворять пожизненные пороки и амбиции?

Накал и глубина игры зависят, конечно, от того, насколько глубоко задействован в ней человек. Мистерия именно из этого растет. Но вопрос еще и в том, что именно задействуется на потребу этой мистерии. В данном случае крест был искусом не только для меня, но и для Брайана и его игроков. Не хочется быть высокопарной, но раз уж речь о потугах на мистерию, то будем мыслить крайними категориями. Так вот, не есть ли что–то дьявольское в том, чтобы, пользуясь нечеткостью грани между человеком и персонажем, между жизнью и игрой, заставлять человека давать ответ за действия и слова персонажа? Неверующего — страдать за христианина, например? Этот опыт необходим, это и есть мистериальный опыт, в котором человек полностью уподобляется воплощаемому лицу, но на это человек должен пойти сам, только сам, и горе тому, кто провоцирует его на это.

Я ставлю себя на место тех, кто возбужденно предлагает вырубить крест потяжелее, и мне становится не по себе. В этом какое–то злорадство: докажи мне, что ты на самом деле слаб! Ты не лучше всех нас, нечего тыкать в глаза святостью! Легко слова говорить, вот мы тебе сейчас устроим! Глумление — тоже форма богопочитания. Глумливец прав в обоих случаях: и если он глумится над лжепророком, и если над действительным Божьим Агнцем. В первом случае он разоблачает. Во втором — испытывает, обеспечивая должные страдания тому, кто взялся пострадать. В любом случае глумящийся осуществляет некий священный акт. Смешна и жалка ситуация, когда пророк, только что, сверкая глазами, произнесший вдохновенную проповедь, не может поднять крест, наконец бросает его и самым обыденным тоном начинает препираться и торговаться. Тот, кто стремится поставить человека перед выбором — нажить грыжу или оказаться в смешном положении — осознанно или неосознанно стремится выбить человека из контекста игры, развенчать, сбить спесь, неигровыми средствами добиться того, чтобы человека "вышибло" из роли, чтобы он потерпел поражение по игре. В этом — стремление ударить человека, игрока — не персонаж, а именно того, кто за ним: показать ему его место. В этом — желание подавить, унизить, посмеяться, избежать столкновения со святым, с высоким. А в случае, если человек возьмется за крест, — осуществить акт мистериального каннибализма. Так или иначе, на избранность испытывают до конца. Один мой друг, с которым я вполне отстраненно и весьма теоретично обсуждала данный сюжет, сказал:
— Понятно. Ты оскорблена.

Лучше не выразить. Только сама не понимаю, что так мои чувство оскорбляет: неверие в меня, чужая несвобода? Или все же не доведенное до конца испытание?

После текста.

По прочтении вышеприведенного текста Брайаном и добрым человеком Сашей Фаворовым (Саша православный) мы обсуждали это дело несколько часов. Основной вопрос, возле которого все крутилось, кажется, был таков: да, желание таким образом испытать человека входит в отыгрываемый образ "дьявола" (значит, в рамках игры это вполне корректно), но не предполагает ли это также выход за рамки игры, поскольку искуситель сам отделяет игрока от персонажа (свидетельством чему были постоянные обращения игроков ко мне "по жизни") и использует (истинную и предполагаемую) информацию о несоответствии одного другому? Т. е. не находится ли хотя бы на периферии сознания мысль о том, что испытание адресуется именно игроку — и таким образом не нарушается ли мистериальная целостность человека и персонажа? Не выходит ли этим шагом (т. е. пожизненным мотивом, желанием испытать, унизить и др. человека–игрока или же эстетико–этической жаждой "красивого финала ситуации", тоже пожизненной) дьявол наружу, за круг игры? Мистериальный мотив, конечно, так или иначе жизненный, дьявол здесь искушает по жизни в любом случае, но в данном мотиве присутствует как раз расщепление игрока и персонажа, и таким образом сама мистерия отсутствует. Если я отдаю себе отчет в том, что именно игрока хочу искушать, я нарушаю и собственную цельность, и цельность своего действия — значит, его мистериальность. Я действую исключительно "по жизни", прикрываясь игрой.

( Не думаю, что имею моральное право распространяться обо всем, что было сказано на сей счет Брайаном; скажу только, что Брайан признал, что искушение адресовалось даже не просто человеку (игроку), а лично мне как исполнительнице роли: облому подлежала моя личная претензия на подобную роль.)

На языке логики к однозначному ответу прийти не удалось, на языке парадокса было сформулировано так: как бы там ни было, свершилось то, чему должно было свершиться, но вообще такому свершаться не должно. "Сами начали, знали, на какую игру идете, с какими правилами. Не играйте в такие игры, значит",– сказал Фаворов. Кстати, Брайан еще на игре зарекся баловаться впредь мистическими ролями.

В принципе, лично я воспринимаю произошедшее как выход за рамки правил, никем особо нежданный (хотя меру ответственности это не убавляет). Похоже на излюбленный мной пример приема манипуляции одного типчика, астрального близнеца упомянутого выше "мастера и мерзавца", суть которого в следующем: вовлечь человека в игру, потом резко из нее выйти и ханжески спросить, а зачем ему понадобилось это делать. Предложить правила, заставить им следовать, а потом осмеять их. Протянуть руку, тем самым провоцируя человека на рукопожатие, а самому руку отдернуть. Как в "Карамазовых": "А вот ручки–то я вам и не поцелую". Это заставляет думать и иногда пробивает на просветление, как дзеновские приемы... если человек выживет. Если это делается с любовью. Этот мотив очень важен. Если этого нет, если "санитар леса" действует из хищных установок, теша какого–то из своих внутренних монстров, максимумом достигнутого будет умение "клиента" выживать, всегда в ожидании, что почва уйдет из–под ног, всегда полагаясь на свою голову и не веря ни в чью протянутую руку. Не просветление (хотя черт его знает... был у меня и обратный случай). Так или иначе, а раздвоиться настолько, чтобы по–дьявольски жаждать искушать хлебами и в то же время искренне желать собственного провала (и верить в него!), совместить в себе два противных мотива, можно только отделив себя от персонажа, а я уже не знаю, мистерия ли это.

Мне не со всех сторон нравится идея Брайана касательно того, что рядовой игрок ездит на игру подтверждать "себя идеального" и надобно его носом ткнуть в то, что он на самом деле представляет, заставить его во всем "по жизни" пережить то, что он воплощает на игре, ответить, расплатиться по жизни, чтобы впредь было не повадно — или же чтобы брался "со всей ответственностью", сознавая, через что переступает. Думаю, что если я буду играть проститутку или доносчика, мытаря или киллера, труса или прохиндея, то этим я не подтверждаю свое раздутое самомнение (разве что фактом хорошо сыгранной роли, но это неотъемлемый атрибут любой, даже "мистериальной" игры: радость оттого хотя бы, что нечто удалось; и это позволяет не превращать игру в трагедию, а то, отыграв Иуду, пришлось бы действительно повеситься). Я этим расширяю границы той себя, какую я себя знаю, обнаруживаю ранее скрытые ресурсы, и греха в этом, за который надлежит расплачиваться, не более, чем у автора детектива, который вживается в шкуру своего героя–преступника (именно таким греховным способом отец Браун прослеживал логику какого–нибудь Фламбо). Расплачиваться? За то, что во мне обнаружено то, что и раньше было? Это значит, что если я отыгрываю проститутку, я должна быть "готова по жизни"? Если я организую на игре что–то вроде дионисийских мистерий, по мысли Брайана, я либо окажусь неспособна вжиться в них, переступить через свою мораль и нравственность, либо... либо я буду по жизни грешна тем, чем грешны вакханки. Либо профанация, либо грех. То же со всеми другими ролями: если я играю Иуду, я по жизни Иуда, если я играю дьявола, я по жизни занимаюсь дьявольщиной и "должна нести ответственность". Согласна. Если я считаю это грехом — должна. Но я не считаю нужным — и нравственным — казнить себя за таким образом пережитую роль. Потому что мне и так известно, что во мне все есть. И актуализация каких–то сторон — в договорных рамках, рамках игры — равноценна, повторяю, актуализации преступных талантов автора книги ради написания романа. Не хочешь — не читай, и я не буду в ответе за произведенное на тебя впечатление. Не хочешь — не играй в такие игры, где нужны злодеи и трусы, в жизни я тебя не подведу, не предам, не ударю. А играешь — понимай, с чем и с кем имеешь дело. С таким же, как ты. Понимай, что если ты способен понять преступника, описанного в романе, — значит, в тебе есть этот преступник. Понимай, что если на игре ты сейчас переживаешь момент святости, а стоящий перед тобой погружен в дьявольщину,– понимай, что вы можете поменяться местами: в человеке все есть, и ты не исключение. Ты можешь войти в его роль, а он — в твою. Вот зачем нужна игра: для прочувствования и осознания своей дурной бесконечности и для смирения с этим фактом. Осенила тебя благодать на игре — неси ее бережно в жизнь, узрел свои темные стороны — тоже хорошо, полезно. То и другое — дар. То и другое проявилось во многом благодаря обстановке, выбранной роли и проч. В другой роли, возможно, тебя бы по жизни не осенило или не совратило бы. Не следует льстить себе, возлагая ответственность за благодать и за падение в ходе игры целиком на свою скромную волю. Собственную греховность надо принимать смиренно, обратное — тоже гордыня, которой мы так боимся. Человек получает свою кару и свою награду уже самим переживанием роли, самим фактом жизни в ней, и если она вступает в конфликт с его личностью, не обязательно следует решать спор в пользу этой самой "личности" или вообще в чью бы то ни было пользу. Продлевать расплату за грех — значит продлевать грех. Как в той буддистской притче про двух монахов, один из которых перенес девушку через ручей, а другой долго думал над этим и переживал за поступок товарища. "Я–то свою девушку оставил у ручья, а ты все еще несешь?" — поразился его товарищ. Нет, игру от жизни отделять нужно, даже если это тоже жизнь. Чрезмерное внимание, уделенное отрицательной роли, обострение конфликта между ролью и этическими требованиями к себе, самообвинения, бурные нравственные терзания в попытках таким образом наказать себя,– тоже род подтверждения себя идеального. Какая разница, отождествляю я себя с пережитой на игре святостью или пережитой проклятостью. В принципе, это лазейка для хитрой гордыни: если я со всей ответственностью несу каинову печать, то печать избранности Богом (буде случится отыграть соответствующую роль) тоже понесу. Если есть вина, то есть и заслуги...

Оставим девушку у ручья, ей там самое место.

И еще, возвращаясь к кресту. Света, жена Брайана, загрузившись нашими загрузами, увидела такой сон. Будто поднимает она крест и никак не может донести, падает. И подошел к ней жрец Перуна и молча помог поднять крест, и понес с ней. Потом подошел другой мальчик (Был у меня дивный совершенно ученик, который с туповато–хитроватой улыбкой говорил о себе: "А я че? Я — файтер!", — непрошибаемый маньяк, "гопник", по выражению Брайана, ни фразы без мата, а когда он героически, самоотверженно погиб, защищая своего товарища и меня в стенах лабиринта — и Боже, какие у него были глаза, когда он, с отсеченными ногами, полз впереди нас, чтобы спасти нас от ловушек, и повторял: "Мне все рано пропадать, себя не жалко. Вы мне только крест на могилу поставьте, ребята",– Боже, какие святые глаза были у этого матершинника! — и Брайан подошел с предложением выручить его, купить душу, тупой файтер посмотрел на него с жуткой осмысленностью и просветленностью своего тупого файтерского взгляда и ответил: "Не, не продам. Мне крест на могилу обещали. Ты мне разве крест поставишь?",– и искуситель бессильно отвалил) — и он тоже впрягся в крест. И стали подходить... все. В конце концов процессия из двадцати человек двигалась в гору, неся крест. А Ужас стоял на вершине горы в совершенном одиночестве.

Красивая, полноценная концовка. Архетипическая. Исторический прецедентов, правда, не было. "Какая разница,– сказал Брайан.– Тут как у Толстого: выполняй свой долг. Твое дело — нести крест, так неси". Только я думаю, что даже очищающее страдание несения деревянного бревна на своей спине не снимет с меня — не должно снять — креста душевного, который является постоянной веригой, постоянным и необходимым противовесом веры, необходимым для самой же веры, для ее испытания и воспитания. Это крест сомнения, крест ответственности за собственный порой жестокий, эгоистичный идеализм религиозного деяния, за его — не испугаюсь слова — постыдно равнодушную самодостаточность и безоглядность. Ответственности подставляющего щеку за того, кто бьет. Ответственности распинаемого за тех, кто распинает. Это довольно существенный довесок специально для тех, кто тщится выучиться на терапевта.

Да, на днях Брайан проговорился мне: тот гопник–файтер сознался ему после игры, что собрался креститься. По жизни.

Мириам.

следующие 20

Рекомендации

Комментарии (0)

порядок:

По дате (самое старое - первым) По дате (самое свежее - первым) В виде дерева

следующие 20